заливаются неуёмным лаем, машины воют сигнализацией, и Сонин мир становится таким прекрасным, таким лучезарным, что она сворачивается в калач и, наплакавшись до истощения, проваливается в сон.

Ей снится пещера, которая дышит сумрачным холодом, и там, в глубине спит её дикий Дракон, её девочка Вида, – набирается сил, преображается, крепнет.

Утро Нового года встречает гробовой тишиной, будто все вымерли. Едва приоткрыв глаза, Соня приподнимается на локте и замечает в складке одеяла примятый листок бумаги, в первой строчке которого значится…

– «Дорогая леди!» О, боги! Так это всё правда!

Она заливается чистым смехом, а затем сползает с кровати и с улыбкой на поллица, волоча на себе одеяло, подходит к окну. На ослепительно белом дворе тут и там валяются картонные упаковки от хлопушек и фейерверков. Ни собак, ни людей нет. Снегопад кончился – ещё вчера. Вот как выглядит, должно быть, счастье, – как это утро, наполненное тишиной и такой болезненной, противоречивой радостью, вызванной этим листком бумаги с Его беспокойным почерком.

– О, мучение… – шепчет Соня. – Что же мне с этим делать?

Всё так же в одеяле она подходит к тумбочке и добывает своё сокровище – пластиковую «Коробку Воспоминаний», где хранятся самые дорогие сердцу вещицы. Ракушка от рапана, найденная в кармане балахона. Ирискины открытки – одна из них покороблена, в кристалликах соли. Рубиновое сердце Шамана от дальнобоя Марата. Кокосовая конфета. Обесцвеченные временем чеки на пиццу, собранные все до единого в стопочку и перетянутые резинкой. Бирки с ценниками от тех самых кроссовок. Автобусный билетик с поездки в джазовую филармонию. Тут же – два билета на тот концерт с оторванными корешками. Сдувшийся розовый шарик. Запасной лоскуток от красного платья, купленного тогда.

Соня суёт в коробку нос и делает вдох, чтобы вернуть Его мёд и Его разнотравье, Его аппетитную пиццу ранч, – хоть что-то из радостных воспоминаний. Ничего… Только пластик! Она натирает чеки пальцами, – там где проступают жирные пятна, – и, зажмурившись, нюхает. Едва уловимый запах прогорклого масла стучится в мозг, вызывая только глухое отчаяние и свирепую безутешность.

Герметично закрыв коробку, Соня прячет её обратно.

– Я напишу ответ. Да, я напишу ему. Тем более, что обратный-то адрес есть.

Она идёт к столу, открывает тетрадь на середине и торопливо дёргает два листа, – те вырываются, оставив на скрепках бумажные клочья. Соня нервно сминает их, кидает в ведро – мимо. Отрывает другие два, сосредоточенно помогая освободиться от скрепок – сверху, снизу.

Ровно кладёт перед собой.

Готово.

Поворошив в стакане ручки, она выбирает одну и энергично расписывает её об обои.

С минуту разглаживает листы.

И затем, нависнув над ними, пылко строчит:

«Зачем Ты так? Столько месяцев. Твоё молчание. Моё ожидание, тоска по дому, по Тебе. Осознание, что нам нельзя быть вместе ни на жизнь, ни на день, ни на час, иначе я вопьюсь в Тебя, и… никто. Не сможет. Тогда. Отнять. Моё. Сумасшествие.

Я влипну в Тебя, заведу, и всё закончится плохо, – Ты знаешь. Я буду страдать и лезть. Я буду ненавидеть боль и умолять о ней. Я буду служить Тебе так глубоко, как скажешь. Я убью в себе и желания, и мысли. Абсолютная ведомость, полное подчинение. И что потом? Неизбежный крах, настоящая кома при жизни.

Ты слишком велик для меня. Это невозможно выдержать, как чистое переживание любви, как яркий слепящий свет. Я становлюсь зависимой, целиком растворяясь в Тебе. Это похоже на смерть и распад на атомы, но это хуже, чем смерть, понимаешь?

Да, я хочу Тебя так, что сносит крышу и отключает разум. Я хочу Твои бетонные берега, Твою стабильность и силу, ибо моя адова энергия настолько тотальна, так напориста, что, когда я отпускаю её, мне нужна гарантия ограничения. Пожалуйста, будь сильнее, иначе я убью, уничтожу собой. Моя энергия ужасна, а Ты мог бы удержать и её, и меня на месте – Ты можешь, я знаю!

Я так хочу Тебя. Хочу быть рядом, дышать воздухом, который Ты выдыхаешь… наслаждаться запахом тела, изучать различия. Хочу отдаваться Тебе – в руки, в порку, в отношения. Хочу любить Тебя нежно, как мать и страстно, как любовница; сильно, как женщина и наивно, как девочка. Во мне столько силы, что поручни отдыхают.

Твой голос. В нём столько бархата и глубины, что во мне просыпается самка, а тело орёт: «Да-а-а!»

Не знаю, сможешь ли Ты понять, но я ревную Тебя ужасно, ненормально, самым непозволительным образом. Я ненавижу всех, с кем Ты говоришь, и всех Твоих бывших, и всех остальных. Об этом невыносимо думать, потому что кроме меня одной никто не способен понять Твоей ценности, Ты можешь быть только моим, потому что я люблю Тебя как никто и ценю выше всего на свете.

Прости, я пишу глупость за глупостью, забудь, я не имею права так говорить, просто уже несколько месяцев толком не сплю, и у меня голова не в порядке.

Я хочу есть пиццу, облизывать пальцы, лежать головой на Твоих коленях за просмотром дурацкой комедии, но это всё невозможно, не слушай, это всё ерунда.

Хочу ли я увидеть Тебя? Да. Я очень хочу обнять Тебя, но так, чтобы потом меня оттащили и заперли в клетку, иначе я сожру тебя заживо. Так что держись от меня подальше. Или приезжай… пожалуйста, приезжай… я без Тебя…» и большими буквами: «УМИРАЮ».

Она роняет ручку, воет и сминает листы в руке.

– Я лучше сама приеду. Сама. Приеду. К тебе.

Глава 32

Ставить многоточие – это бесчеловечно…

Вечереющий город окутан прозрачной мглой. Сырая земля с подтаявшим снегом несвоевременно пахнет прелыми листьями и чернозёмом. Нужный дом – вот он – болезненно близок, безлик; от влажных стен, облицованных мелкой мозаикой, разит безразличием. Окна похожи на впалые глаза мертвецов.

Соня пришла сюда днём, по пути забежав в магазин, где купила кило конфет. Долго ходила вперёд-назад. Затем, ёжась, сидела на продуваемой мокрой скамейке возле подъезда.

…И вот уж смеркается, а его всё нет. В сотый раз она достаёт из дорожной сумки письмо и пробегает его глазами. Слова выучены наизусть до полной потери смысла.

Она идёт к подъезду и долго, кусая губы, смотрит на домофон. Вполголоса ноет:

– Давай же! Просто нажми эти цифры. Ну!

Трясущаяся, будто чужая рука тянется к кнопкам, но тут же дёргается, точно ужаленная, – изнутри слышатся голоса, и из дома выходят люди: женщина и девочка лет восьми, которую та ведёт за руку. Соня придерживает им дверь.

– Ничем хорошим это не кончится! – поучительно говорит женщина девочке. – Так и знай!

– Ну ма-а-ам!

Плохой знак… Соня воровато проникает в подъезд.

Вот пожарная лестница – пустая, пахнущая бетонной пылью. Там, на ступеньках Соня неловко переодевается, стоя в разутых сапогах и балансируя, чтобы не оступиться, – натягивает чулки: один… второй… Он любит чулки. Взяла новые – как знала, что встречей на улице не обойдётся. Лицо полыхает жаром. Она обувается и суетливо, кое-как заталкивает в сумку колготки.

Поднимается пешком. Сердце колотится так, что можно считать пульс, но она считает ступеньки. Их по десять в каждом пролёте. Десять. Десять. Десять.

– Ты ведь будешь мне рад? Ведь ДА? – говорит она натужно, и голые стены отражают, несут эстафетой летящий звук «а-а-а…»

Вот, наконец, и цифра «12» – нарисована на стене. И такая знакомая дверь с массивной ручкой. Обострённое осязание концентрируется на кончиках пальцев, – Соня едва прикасается к ней, почти ощущая на леденящей поверхности оставленные им отпечатки. Дверной звонок выглядит докрасна раскалённой кнопкой. Она трогает его, не решаясь на что-то большее.

За соседской дверью слышится ругань, и кто-то явно идёт на выход. Соня стремглав уносится обратно на лестницу – по ней никто не ходит, все спускаются на лифте, и в этот раз случается так же: грохот, лязг… шаги… Скрежет лифта на этаже,